ВНИМАНИЕ! Политический дневник С.Ю.Рыбаса переехал на srybas.livejournal.com

Геннадий Гладков: музыкальная история

Коллега по работе неожиданно спросила, видел ли я последний номер еженедельника «ТВ Парк». «Нет, а почему Вы спрашиваете?». «Там опубликовано интервью с композитором Геннадием Гладковым, проиллюстрированное фотографиями, среди которых есть одна, где Вы запечатлены вместе с ним и В.Ливановым».

Внимательно разглядываю эту фотографию из личного архива Г.Гладкова, сделанную лет 50 назад. В центре – Геннадий в полупрофиль, позволяющий разглядеть его гордый «клюв», за что в школьные годы он заслужил прозвище «Пеликан», сведенное затем для удобства в общении к простому «Пиня». Слева от него, в нахлобученной до бровей кепке, с сигаретным чинариком в углу рта - Вася Ливанов, вечно играющий кого-то, в данном случае явно пытаясь изобразить матерого блатного. А справа я, собираясь прикурить сигарету, которая тогда, как впрочем и сегодня, служила и служит у молодежи индикатором взрослости, важным рубежом самоутверждения. Не помню, где и кем сделана эта фотография. Однако, судя по тому, что в руках у Геннадия полураскрытая папка с нотами, он уже, вероятно, в то время учился в музыкальной школе при Московской Консерватории, досрочно завершив свою химическую карьеру. Сегодня мало кто знает, что композитор Геннадий Гладков по своей первой профессии – химик-технолог.

Но химия, Консерватория, известность, музыка к многочисленным кинофильмам («Бременские музыканты», «Джентльмены удачи», «Двенадцать стульев», «Формула любви», «Дон Сезар де Базан», «Человек с Бульвара капуцинов» и другие), к спектаклям театров (Сатиры, Ленкома, МХАТа и других), циклы песен, не говоря уже о симфонических произведениях, всенародное признание – все это пришло потом. А вначале была обычная московская общеобразовательная школа № 170 Свердловского района г.Москвы, куда в первый класс 1 сентября 1943 года Гену Гладкова привела его мама.

Школа без уклона

Эта ничем не примечательная московская школа размещалась в типовом 4-этажном школьном здании, построенном в 1938 году на пустырях между улицами Б.Дмитровка (Пушкинской) и Петровкой. В наши дни из-за тесного соседства с Советом Федерации к ней нужно пробираться как на закрытый объект обходными путями, а раньше к этой школе можно было свободно пройти как со стороны двух упомянутых выше улиц, так и через дворы, выходящие в Петровский переулок, где в доме № 8, прямо напротив теперешнего МХАТ им. Горького проживала семья Гладковых.

В первом классе «А» 170 школы, куда поступил Гена Гладков в 1943 году, был еще 41 человек – все, разумеется, мальчики (обучение тогда было раздельным).

Типичная советская школа, типичный класс: три ряда черных двухместных парт с открывающимися крышками, смотрящих на панорамную коричневую классную доску для демонстрации и закрепления полученных школьных знаний, квадратные проемы окон с одной стороны, гладко крашенная немаркой масляной краской стена – с другой. Учительский стул и стол, около которого нас затем в течение 10 лет подвергали публичному дознанию на предмет прочности усвоенного учебного материала, завершали нехитрую мебилировку.

Гену посадили за парту в середине ряда вдоль окон. Соседом по парте оказался Леша Иванников из Камергерского переулка, а сзади – Митя Урнов с Пушкинской площади.

Именно в таком постоянном расположении они и просидели вплоть до 7 класса, получая неизменные «пятерки» по всем предметам.

Еще шла война, которая обыденно присутствовала в распорядке нашей жизни как нечто само собой разумеющееся. Мы играли в войну, рисовали ее, следили, как могли, за ходом боевых действий на фронтах, бегали смотреть салюты, которые с лета 1943 года после освобождения Белгорода стали регулярным московским аттракционом. Мы лазали по крышам и чердакам наших домов, собирая оставшиеся осколки немецких зажигалок и стреляные гильзы, играли на разбитой немецкой военной технике, еще не убранной с полей Подмосковья, куда летом выезжали с мамами и бабушками сажать картошку на выделенных для этого специальных участках. Нам уже доверяли получать хлеб по карточкам, однако до отоваривания, как тогда говорили, продовольственных карточек мы еще не доросли. Здесь требовалась незаурядная хозяйственная смекалка для того, чтобы определить равноценность часто практиковавшейся замены продуктов, обозначенных на талонах, на другие, имевшиеся в тот момент в наличии в магазине, к которому такие талоны были прикреплены.

Да и вся повседневная окружающая обстановка напоминала об идущей войне: рядом со школой еще стояло разбитое здание служебного гаража Академии архитектуры, в которое угодила немецкая фугаска в конце 1941 года, бросались в глаза следы от споротых погон с гимнастерок и кителей наших редких преподавателей-мужчин, протез вместо правой руки у директора нашей школы А.Г.Панаско.

Но школьная жизнь тем не менее быстро покатилась по своей накатанной колее.

Класс 1»А» оказался на редкость ровным. Вряд ли это могло быть иначе. Военные годы снивелировали быт, интересы, достаток московских семей. Большинство ребят даже внешне походили друг на друга: одинаковая стрижка с челкой на лбу и голым затылком, одинаковая одежда - в основном лыжные костюмы и курточки из популярного в то время магазина «Пионер», расположенного на Неглинной улице напротив Мосторга. Эту всеобщую схожесть подчеркивали одинаковые белые воротнички – обязательный атрибут школьной формы тех лет, вернее, попытка при помощи такой детали превратить нашу одежду в нечто похожее на единую школьную форму.

Наша первая учительница – Антонина Николаевна Бурова, спокойная и уравновешенная женщина с типичной внешностью советского школьного преподавателя, в неизменном сером приталенном костюме, с косой, уложенной венцом, казалась нам пожилой женщиной, хотя в то время ей, наверно, не было и 30 лет.

Первые четыре учебных года она вела у нас все предметы начальной школы и одновременно была нашим классным руководителем, а затем вплоть до окончания школы преподавала нам русский язык и литературу, оставаясь нашим бессменным классным руководителем. Кажется, на нашем классе ставился какой-то педагогический эксперимент. Не знаю его официальную оценку, но нам такие длительные и добрые отношения шли на пользу. Антонина Николаевна за эти годы хорошо ознакомилась с условиями жизни и быта большинства семей своих учеников, что помогало ей по справедливости оценивать внештатные ситуации, неизбежно время от времени возникавшие в процессе учебы или связанные с поведением ее мальчиков.

В младших классах она была для нас непререкаемым авторитетом. Мы понимали, что Антонина Николаевна искренне желает нам добра и стремится сделать из нас настоящих советских людей. Однако в старших классах ее пространные воспитательные поучения уже не воспринимались нами так однозначно. Все чаще они подвергались сомнению и подростковому ерничеству, особенно тогда, когда наш бессменный классный руководитель пускался в плавание по коварным водам таких бездонных проблем, как взаимоотношения полов. Ведь секса, как известно, в Советском Союзе в то время вообще не было.

Антонина Николаевна, как помнится, следующим образом формулировала свое видение проблемы взаимоотношений мужчины и женщины в капиталистическом обществе и у нас. «В капиталистическом обществе, - говорила она нам-десятиклассникам, эмоционально прижимая руки к груди, - женщина является предметом наслаждения, а у нас – товарищем по работе».

Однако «товарищами по работе» мы начали интересоваться лишь в старших классах. В младших же у нас у всех было одно повальное увлечение – футбол, которому мы отдавались со всем пылом детства, деформированного войной.

Футбольные страсти

Часто казалось, что в начальные классы мы ходили лишь для того, чтобы, дождавшись последнего школьного звонка, кубарем скатиться по лестнице на первый этаж к раздевалке, схватить пальтишко и шапку и бежать «столбить» соседний пустырь для очередной футбольной баталии.

В футбол играли поголовно все мальчишки, в любое время года и чем придется: теннисным, резиновым или тряпичным мячами, консервной банкой, а то и просто льдышкой.

Трудно найти логическое объяснение этому повальному увлечению, которое царило в стране в те годы. Вероятно, одной из причин этой «эпидемии» был эмоциональный настрой самого общества, медленно отходившего от многолетних военных будней. Футбольное действо служило верным доказательством возвращения мирной жизни.

Исторические победы футболистов московского «Динамо» в Англии в 1945 году еще больше подхлестнули ажиотажный интерес к этой игре, волна которого накрыла с головой всех мальчишек тех лет.

Футбол был для нас тогда почти нашим «все». От умения или даже просто желания играть в него во многом зависел авторитет во дворе и школе каждого мальчишки. Помимо всего прочего, футбол был интересен для нас тем, что в нем можно было проявить себя индивидуально. Хоть игра эта, как известно, коллективная, результат в ней во многом зависит от индивидуальных усилий отдельных игроков.

На фоне однообразной и заорганизованной школьной жизни такая своеобразная возможность самовыражения служила дополнительным стимулом к этой игре. К концу четвертого урока – времени окончания наших занятий в начальных классах – мы, обычно, определялись, кто будет играть с кем, против кого и где. Принцип формирования команд был прост: звено против звена, ученики одного ряда парт против другого, Пушкинская улица против Петровки и т.п. Важнее было найти место, где играть.

Почти всегда мы начинали футбольные сражения на одном из ближайших школьных пустырей. Участники двух команд складывали свои портфели в кучки, формируя таким образом футбольные ворота. Один из игроков тщательно вымерял расстояние между этими «штангами» следами своих ботинок, аккуратно ставя пятку к носку, добиваясь полной соразмерности их створов, и матч начинался.

Естественно, мы придерживались базовых правил игры с некоторыми исключениями вынужденного характера. Например, у нас не было правила «офсайда», три корнера приравнивались к пенальти, продолжительность матча определялась счетом.

К сожалению, на одном и том же месте долго играть нам не удавалось. С лучших площадок нас сгоняли выходившие вскоре старшеклассники, и мы перекочевывали в один из близлежащих дворов, размечая портфелями свою новую футбольную площадку.

Шумная беготня по двору, азартные выкрики, стук мяча предопределяли наш очередной неумолимый исход чаще всего под давлением «силовых структур» в лице всемогущих дворников.

Кочуя таким образом по дворам, мы нередко заканчивали наш футбольный матч на Тверской площади, автомобильного движения там практически не было, а памятник Юрию Долгорукому встал посредине ее только осенью 1947 года.

Генка Гладков играл в футбол хорошо, тяготея к защите, к футбольному амплуа, которое на современном жаргоне называется «чистильщиком». Признанные футбольные авторитеты нашего класса ценили в нем его постоянную заряженность на победу, что в сочетании с большой смелостью и неплохой координацией движений делало его труднопроходимым защитником. Можно было спокойно играть в нападении, зная, что «Пеликан» стоит в защите. Причем, нередко в самые напряженные моменты он, эмоционально взрываясь, брал игру на себя и своими мощными ударами издалека решал судьбу поединка.

Проигрывать Геннадий не то что бы не любил, это было для него чем-то противоестественным. При проигрыше он выглядел таким же растерянным, каким он бывал в те редкие моменты, когда он получал «четверки» вместо обычных «пятерок». Как же такое могло случиться, казалось, говорил он себе, ведь этого не может быть, просто потому что не может быть никогда.

Несмотря на то, что учился Геннадий блестяще, без каких-либо видимых усилий преуспевая по всем предметам, он никогда не кичился этим, не бравировал своей начитанностью, не тянул первым руку в классе, демонстрируя свои знания, не ходил он и в любимчиках у преподавателей и, конечно, никогда не выдавал нашкодивших одноклассников. Никогда он не афишировал свои музыкальные способности: умение профессионально играть на фортепьяно, аккордеоне и гитаре. Кстати, о его музыкальных достоинствах я узнал случайно, когда впервые в третьем или четвертом классе побывал у него дома. В тот день у нас по какой-то причине не состоялась наша послешкольная футбольная баталия. И мы – Гена, Вова Крафт, наш одноклассник, оказались во дворе дома № 8 по Петровскому переулку, где жили Вова и Геннадий. Двор этого дома был совершенно не приспособлен для футбола. Он – круглый по конфигурации, был просто мал для игры и вдобавок окаймлен большими стеклянными окнами. Поэтому мы поставили безотказного Вову в ворота – туннелеобразный въезд в этот двор и лениво «стучали» ему резиновым мячом с разных позиций и ног, довольные тем, что Вова безропотно бегал за каждым пропущенным мячом и послушно возвращал его нам для продолжения нашей тренировки. Наконец, наш уставший вратарь взмолился о перерыве, и Гена повел нас к себе домой напоить водой.

Гладковы жили не самом доме № 8, а в небольшом двухэтажном кубообразном домике, стоявшем во дворе – строении № 2. Такие служебные помещения еще встречаются во дворах московских доходных домов. Они предназначались для проживания технического персонала по обслуживанию этих домов: дворников, истопников и т.п.

Первые этажи таких помещений служили складом для инструментов и материалов, а вторые предназначались для проживания. В советское время любое жилье превратилось в "«жилую площадь". Каким-то образом судьба забросила сюда семью Гладковых.

Узкая темная лестница на второй этаж. Скрипучая дверь - и в нос бьет резкий неистребимый запах коммунальной кухни. Еще два-три шага по неосвещенному внутреннему коридорчику и мы входим в крохотную комнату с одним маленьким окном справа, все жизненное пространство которой занято квадратным столом, кроватью и прижавшимся к стене пианино. Передвигаться по комнате вокруг стола можно только боком. Матерчатая занавеска отделяет вторую «комнату» в этой «квартире»: глухой закуток, в котором с трудом размещается одна кровать, - это комната Геннадия. Вот на этой жилплощади и проживали Гена с братом Котей и их мама. Их отец – Гладков Игорь Иванович, профессиональный музыкант, как скупо пояснил Геннадий, ушел из семьи. Мама целыми днями на работе. Хорошо, соседка, одинокая пожилая женщина, помогала по хозяйству и присматривала за младшим братом.

Пока Геннадий ходил на кухню за водой, я обратил внимание на аккуратную стопку нот, лежавшую на пианино. «Ты играешь?», - спросил я, указывая на пианино. «Только учусь», - коротко пояснил он и перевел разговор на другую тему.

Открывшиеся детали быта семьи Гладковых во многом объясняли ту присущую ему уже в те годы серьезность и неоправданную возрастом взрослость, которая выделяла Геннадия из нашей бесшабашной оравы.

Вместе с тем, даже его повышенное чувство ответственности иногда не справлялось с мальчишеским авантюризмом подростка тех лет.

Эдик-благодетель

Теплым осенним днем мы – Генка и я - топали по своим делам вниз по Петровке, спускаясь к Столешникову переулку. По тротуарам шагали редкие прохожие. У Рахмановском переулка нас обогнал троллейбус, который по-хозяйски двигался по центру проезжей части улицы. Одиночные автомобили послушно уступали ему дорогу, прижимаясь к бордюру тротуара. На пересечении Столешникова переулка с Петровкой пустовала просторная стоянка автомобилей, на которой в гордом одиночестве стояло такси – автомашина «Победа». Здесь же у кафе «Красный мак», как всегда, был открыт и работал круглый киоск «Союзпечати», на прилавке которого лежали номера последних газет, журналов, брошюр с выступлениями руководителей партии и правительства, популярные издания классиков марксизма-ленинизма.

Наше внимание привлек молодой человек лет 20, одетый в костюм с галстуком, который, жестикулируя, что-то возбужденно говорил продавцу, сидевшему в киоске. Естественное любопытство заставило нас подойти поближе.

«Я покупаю все, что у тебя здесь разложено, понял?», - видимо, уже не в первый раз твердил этот молодой человек продавцу, который в ответ бурчал что-то невразумительное, очевидно, не принимая всерьез предложение, исходящее от легкомысленного молодого человека, да еще явно находящегося подшофе.

На наших глазах Эдик, как потом оказалось звали этого молодого человека, вытащил из внутреннего кармана пиджака смятую пачку длинных дореформенных сторублевок, демонстрируя непреклонность своих намерений. Продавец пожал плечами и стал собирать в пачки лежащую перед ним периодику. В конечном итоге у него образовались три довольно увесистые свертки печатных изданий, которые он завернул в оберточную бумагу, перевязал бечевкой и поставил перед Эдиком.

Расплачиваясь, Эдик заметил, что мы наблюдаем за происходящим, и попросил нас помочь ему донести свою покупку до такси.

Эдика явно несло. По дороге он попытался купить у продавщицы мороженого весь ее холодильный ящик вместе с содержимым, но после недолгих уговоров снизошел до покупки трех порций мороженого для всех нас и предложил поехать вместе с ним на стадион поболеть за «Локомотив», игравший против «Крыльев Советов».

От такого предложения было трудно отказаться, и мы двинулись через всю Москву на стадион в каком-то Черкизове. Там мы еще не были ни разу. Ехали долго. Эдик расспрашивал шофера о стоимости машины, проблемах ее технического обслуживания. Мы вертели по сторонам головами и старались не показывать виду, что нам становилось немножко не по себе.

Где-то уже за Москвой мы подъехали к небольшому стадиончику. Эдик оставил в машине свои свертки, наказал шоферу ждать его после окончания матча и, купив билеты, провел нас на трибуну.

Игра уже началась, но стадион был полупустой. Эдик усадил нас на самом верхнем ярусе Западной трибуны и распорядился: «По моей команде вставайте на сидения и громко кричите – Вася, Гриша! Победа будет за нами!»

Делать было нечего, пришлось отрабатывать мороженое, футбол, такси. Раза два-три мы ломающимися подростковыми голосами нестройно выкрикивали странную «речевку» Эдика, привлекая внимание сидевших ниже зрителей.

Но наш благодетель, кажется, был очень доволен и сделал вид, что не заметил, как в перерыве мы направились к выходу. Надо было спешить домой. Не помню, как мы добирались обратно. Наверно, нас вел инстинкт Пеликана, возвращающегося в родные места.

… Несколько месяцев спустя вся Москва гудела, обсуждая подвальный фельетон в «Комсомольской правде». Речь там шла о советской «золотой» молодежи, прожигающей жизнь на деньги высокопоставленных родителей. В качестве главного отрицательного героя этого фельетона фигурировал Эдуард Передерий – сын одного высокопоставленного работника. Эта фамилия на долгие годы стала нарицательной в советском лексиконе осуждения.

Судя по всему, это был наш благодетель, навлекший на себя своим «гусарством» каток санкционированного общественного порицания.

Первые выступления

К седьмому классу у нас как-то естественно стало формироваться некое дружеское единение, стянувшее вместе группу ребят общностью своих интересов, внутреннего настроя, отношения к происходящим событиям и окружающим людям, где кроме Гены Гладкова оказались Митя Урнов (Лошадь), Павлик Алексеев (Буба), Олег Рященцев (Манки) и Вася Ливанов. Все ребята очень разные по характеру, темпераменту, складу ума, воспитанию.

Неординарные личностные характеристики каждого из них делали взаимное общение не только занимательным, но и взаимообогащающим интеллектуально, если так можно сказать применительно к 14-летним мальчишкам. Помимо всего прочего, нас, как знаменатель, объединяла этакая книжность. Мы были много, правда, довольно беспорядочно, начитаны. Это не диктовалось стремлением к знаниям. Просто в наше дотелевизионное и докомпьютерное время книга была если не единственным, то самым доступным для нас методом познания мира вообще и взрослого, в частности.

Мы читали все, что попадалось под руку, обмениваясь книгами и впечатлениями от прочитанного, часто фантазируя и домысливая продолжение различных сюжетных линий поведения книжных героев. Лихо к месту и невпопад козыряли понравившимися фразами и словечками из чеканных формулировок Бендера и Швейка, на свой лад переиначивали словесные изыски персонажей Чехова, Зощенко, О’Генри и Бабеля.

Этакая камерная книжность невольно единообразила восприятие внешнего взрослого мира и тем самым еще больше сближала нас.

Мы усиленно гнали время вперед, стремясь поскорее выбраться из-под пресса зависимости молодости, еще не сознавая при этом, что убегаем от лучших лет нашей жизни.

Геннадий Гладков и Василий Ливанов были первыми из нас, кто принял взрослые решения, изменившие ритм и направление их жизненного продвижения.

После окончания седьмого класса Геннадий и Василий ушли из школы и поступили: первый в химико-технологический техникум, второй – в художественное училище при МГХИ им. В.И.Сурикова.

И хотя Геннадий никогда не говорил об этом, было ясно, что главным побудительным мотивом для такого поступка послужили материальные соображения: возможность получать стипендию в техникуме и зарабатывать после его окончания нормальные взрослые деньги.

Как ни странно, выход наших друзей из защищенной гавани школьного существования в открытое море самостоятельной жизни не только не привел к распаду компании «Гусар», как мы иногда называли себя в шутку, но наоборот, еще больше сплотил нас ощущением хрупкости человеческих связей. Регулярные встречи превратились в обязательный и приятный ритуал. В хорошую погоду мы вытаскивали друг друга на вечерние прогулки по привычному замкнутому маршруту: Петровский переулок – Большая Дмитровка – Столешников переулок – Тверская площадь, далее – вверх по Тверской до Пушкинской площади и вновь на Большую Дмитровку к Петровскому переулку. Если погода или душа требовали другого, заваливались к Митьке Урнову в квартиру его родителей на Пушкинской площади или Павлу Алексееву в Глинищевский переулок, где он жил с матерью, или , наконец, заходили к Геннадию, благо его мама работала допоздна.

Музыкальное сопровождение наших вечеров-посиделок всегда обеспечивалось Геннадием. Он на глазах прогрессировал в своем музыкальном самообразовании, вкусе, исполнительском мастерстве.

Когда мы приходили к нему, он обычно усаживался на круглую банкетку перед пианино и, рассказывая что-то, постоянно иллюстрировал свое повествование музыкальными заставками. Часто по нашим просьбам и без них он проигрывал нам последние музыкальные новинки, услышанные в советских и зарубежных кинофильмах, в редких передачах «Зарубежные эстрадные мелодии». Откуда-то у него появилась гитара, игрой на которой он моментально овладел, и под аккомпанемент которой он пел своим несильным, но абсолютно правильным и выразительным голосом гусарские баллады, цыганские романсы, популярные песни советских композиторов, частушки и блатные песни из репертуара Коли Кондаурова, криминального авторитета, проживавшего в этом же дворе.

Исполнительский репертуар Геннадия значительно пополнился после того, как мы зачастили в гости к нашему Павлику Алексееву или Бубе, как все его всегда звали и зовут до сих пор.

Буба жил вместе с матерью в знаменитом доме № 5/7 в Глинищевском переулке, бывшем с 1943 по 1994 годы улицей Немировича-Данченко. Это престижное жилое здание сплошь увешано мемориальными досками в память о знаменитых режиссерах, актерах театра и кино, в том числе, Немировиче-Данченко, Книппер-Чеховой, Тарасовой, Кедрове, Топоркове, Москвине, Образцове, Туманове, Марецкой, Юткевиче и еще целом ряде других выдающихся деятелей культуры, проживавших здесь сравнительно недавно.

Семья Алексеева, вернее, то, что осталось от нее к тому времени, занимала в этом доме небольшую трехкомнатную квартиру на втором этаже.

Мать Бубы – Елизавета Владимировна, урожденная Алексеева, была дочерью старшего брата Константина Сергеевича Станиславского – Владимира Сергеевича.

Мало, кто сегодня знает, что своими известностью и успехом Константин Сергеевич Станиславский обязан не только собственному таланту, новаторской деятельности, колоссальному труду, но и в определенной степени помощи и поддержке старшего брата, который был не только прекрасным музыкантом, но и талантливым предпринимателем, финансировавшим до Октябрьской революции 1917 года театральные эксперименты своего младшего брата.

В советские же времена В.С.Алексеев вместе со своим знаменитым младшим братом режиссировал постановки оперных спектаклей в Оперной студии Большого театра, ставил спектакли в Оперном театре.

Нетрудно представить, в какой обстановке и окружении каких людей прошли детство и юность Елизаветы Владимировны.

Мы познакомились с ней, когда она была уже не первой молодости, с несложившейся личной жизнью и актерской карьерой. Правда, ее иногда еще приглашали на «Мосфильм» сниматься в эпизодических ролях. Но такие обращения поступали все реже и реже. Однако все это нисколько не влияло на ее отношение к нам. Она всегда была искренне рада, когда мы вваливались в ее дом, и полностью погружалась в наши интересы, заботы, переживания. Она без снобизма и взрослого морализирования занималась с нами, тактично обучая, как правильно говорить по-русски, как держать нож и вилку за столом, носить шляпу, завязывать галстук, что читать, смотреть, какую слушать музыку.

Елизавета Владимировна, или по-нашему Тетечка, одинаково доброжелательно отзывавшаяся на эти оба обращения, научила и сама с увлечением играла с нами в театрализованные шарады, устраивала что-то вроде маскарадов, объясняла нам суть и символику традиционных народных и православных праздников.

«Тетечка» в совершенстве владела английским и французским языками, и именно она еще до приезда в Москву в начале 50-х годов Ива Монтана ознакомила нас вживую с французским шансоном в своем исполнении. Помнится, мы все буквально бредили французскими песнями из репертуара М.Шевалье, Э.Пиаф, Ш.Азнавура и других, которые она с блеском и французским шармом исполняла нам, естественно, под аккомпанемент Гладкова. Одна из них, начинавшаяся словами «же тандре тужур», надолго сделалась нашим фирменным выходным номером. Куда бы мы ни приходили в гости, Геннадий по нашей просьбе исполнял «же тандре», а мы в унисон шевелили губами, изредка произнося якобы французские слова, но все же так, чтобы они были слышны присутствовавшим девушкам, поражая их широтой и исключительностью нашего музыкального образования.

Приблизительно к этому же времени относится первый сольный «концерт» Геннадия Гладкова, во всяком случае, первый на моей памяти.

Тем летом, помнится, мне удалось затащить Геннадия в «имение» моих родителей – недавно полученный садовый участок на пустоши около небольшого подмосковного городка Ивантеевка по Ярославской железной дороге. Гена в те дни находился в Москве в перерыве между сменами в пионерском лагере, где он работал вожатым.

С пересадкой на станции Болшево мы добрались до Ивантеевки, и, совершив получасовой «марш-бросок», прибыли к месту назначения.

На участке, как требовали того административные инструкции, был установлен садовый домик размером не более 3 х 4 кв.м., высажены саженцы обязательных фруктовых деревьев. По одну сторону участка простирался холмистый пустырь с редкими кустами орешника, другая его сторона вплотную примыкала к такой же соседней садовой «плантации» с такими же хвостиками недавно посаженных яблонь.

Моя бабушка накормила нас обедом, за которым мы потихоньку выпили какого-то сухого вина. После обеда отправились лицезреть окрестности и их основную достопримечательность – реку Уча. Когда-то она была полноводной рекой, по которой можно было добраться вплоть до Москвы. Теперь же ее ширина не превышает 4-5 метров в самых широких местах. Наш берег Учи - низинный, луговой, затопляемый, а противоположный довольно круто поднимается вверх и на своем гребне несет десятка полтора деревенских изб. Эта деревня сохранила свое старинное грозное название «Байбаки». Это имя далекие предки сельчан заслужили дерзкими нападениями на проходившие по Уче караваны купеческих судов. Во всяком случае, так рассказывают старожилы.

На общем пляже с нашей стороны реки в тот день никого не было. На противоположном – в свободных позах возлежали несколько юных байбаковцев, не востребованных пионерскими лагерями.

«Артисты приехали», - донеслось до нас с того берега. Так юные аборигены отреагировали на довольно редкое для тех лет появление человека с гитарой, с которой Геннадий практически не расставался. На том пляже наметилось определенное центростремительное движение, и все валявшиеся тела через пару минут кучно сгруппировались напротив нас за 4-метровым естественным водным барьером Учи.

Отступать было некуда. Народ должен был знать своих героев. И маэстро Гладкову пришлось исполнить весь свой выездной репертуар, завершив его Тетечкинами куплетами – «А я люблю военных, самых здоровенных!» с одновременным исполнением канкана, сверкая при этом острыми белыми коленками из-под длинных черных сатиновых трусов.

Аудитория визжала от восторга и требовала повторов. Маэстро с достоинством раскланивался. Байбаковцы были покорены.

Первые композиции

Праздники - новогодние, майские, ноябрьские пользовались у молодежи того времени исключительной популярностью. Ведь именно по случаю этих праздников нам разрешалось собираться своей компанией без взрослых и проводить такие вечера самостоятельно, как нам этого хотелось. Конечно, мы докладывали нашим родителям куда мы идем, кто будет присутствовать, что будем делать. А поскольку они всех нас к тому времени знали, неоднократно видели, то имели все основания считать нас «детьми из хороших семей».

К таким праздникам мы начинали готовиться заранее. Прежде всего следовало решить главный стратегический вопрос- где собраться? Нужно было заранее выведать, кто из родителей в данный вечер уходит в гости, когда они намереваются вернуться, не нагрянут ли на эти праздники какие-нибудь родственники и т.д. Следующий по важности вопрос относился к предполагаемому составу участников вечеринки. Для нас он решался просто. Вплоть до десятого класса мы собирались сугубо мужской компанией. Круг знакомых противоположного пола был у нас очень ограничен. Далее следовали технические вопросы: по сколько рублей скидываться, кто и что закупает и, самое главное, какое вино и в каком количестве покупать. Необходимость правильного решения последнего пункта диктовалась отнюдь не винными преференциями «гусар», они, естественно, еще не сформировались, а просто ограниченностью финансовых возможностей.

В тот майский праздничный день, о котором идет речь, мы собирались у Геннадия. Его мама ушла в гости, а брата взяла к себе соседка. На столе был стандартный набор деликатесов тех лет: винегрет, колбаса, сыр, хлеб. А вот винный вопрос был решен нами тогда на редкость удачно. Кто-то посоветовал купить разливное вино в магазине «Молдавские вина», бывшем тогда на Тверской (Горького) рядом с Филипповской булочной. Действительно, там прямо из бочки нам наполнили 5-литровый молочный бидон красным молдавским вином типа «Лидия», взяв за это по тем временам весьма умеренную плату.

Праздновать в этот раз мы начали рано – часа в четыре. С гусарским размахом, как нам представлялось, дружно чокались бокалами – то бишь чайными чашками с красным вином, сопровождая свои возлияния цветистыми тостами о вечной дружбе, о гусарском братстве, о том, что наступившая весна окажется для нас счастливой, что в нашей жизни произойдет что-то хорошее, новое, большое и теплое… Нас просто душили восторг и чувство любви друг к другу.

Тамадой, вернее, своеобразным председателем пиршества, главным праздничным тостмейкером на наших сборищах всегда был Митя Урнов, красноречие которого в тот вечер было особенно выразительно и цветисто. Основная тема его выступления сводилась к хорошо понятной нам мысли: «Господа гусары! Вас ждут великие дела!» Мы были с ним согласны.

Часам к семи наш «винный погреб», к сожалению, опустел, зато нас самих к тому времени переполняла неуемная энергия, зовущая на героические свершения и подвиги.

Вышли на улицу. Москва после массовой первомайской демонстрации еще отдыхала. Народные гулянья в центре Москвы начинались позже, когда зажигались огни иллюминаций.

Сделав привычный круг Столешников – Тверская – Пушкинская, вернулись к исходному пункту нашего маршрута. В Петровский переулок мы вошли развернутой шеренгой, шагая посредине мостовой. Несколько прохожих маячили вдалеке. Неожиданно Гена, шедший в центре нашего боевого порядка, остановился, взял на изготовку гитару, а в то время он повсюду ходил с гитарой, и голосом, еще не нашедшим нужную тональность, тихо протянул: «Жить хочу, жить хочу…, - мы молча стояли, ожидая рождения нового музыкального шедевра, - жить хочу, жить хочу, - повторил он более уверенно, подбирая при этом нужные гитарные аккорды, и, наконец, завершая свою композицию, грянул фортиссимо, - жить хочу, жить хочу, половою жизнью жить хочу!»

На несколько секунд мы замерли, пораженные откровенной точностью формулировки нашего друга и ее прекрасным музыкальным сопровождением. Оправившись от шока, вызванного его откровениями, мы не могли не выразить свой восторг по поводу услышанной художественно-музыкальной импровизации на столь актуальную для нас тему, и с чувством и энтузиазмом во все свои четыре дурацкие глотки более-менее стройно заорали, повторяя слова о любви к жизни.

На такой эмоционально возвышенной ноте завершился тот вечер. Мы вскоре разошлись по домам.

Ну, а если серьезно, то наверно одной из первых композиций Геннадия Гладкова стал цикл его песен на стихи Василия Ливанова, созданный, когда мы стали немного постарше.

Уверен, что песни, о которых идет речь, и сегодня, как мне кажется, можно поставить при соответствующей аранжировке в один ряд с самыми популярными шлягерами сегодняшнего дня, от которых они будут отличаться разве лишь некоторой сентиментальной мелодичностью и более качественной литературной основой.

А дело было так. Начиналась пора юношеских любовных лихорадок с их крайностями и экстремальными перепадами. Вася Ливанов был первым из гусар, кто пал жертвой этого брутального недуга. «Болезнь» протекала по вековым законам своего развития: восторженно розовая встреча, затем ухаживание и надежда, после этого на кульминационный пик встречи, а далее могли быть различные продолжения, зачастую заканчивавшиеся расставанием. Конечно, этот процесс в каждом конкретном случае проходил с индивидуальными вариациями.

Вася как начитанный и одаренный юноша шел, как это, очевидно, всем впервые кажется, своим собственным путем, погружаясь в «болезненное» состояние, называемое любовью. Его художественная натура требовала эмоционального выброса чувств, он хотел поделиться своим восторгом со всем миром.

Вначале появилось стихотворение умиротворенно радостного содержания.

Цитирую его первые строфы по памяти:

Я помню лес в туманной дали
И купол неба голубой,
Ты нежно руку мне вдруг сжала
И назвала «Любимый мой!»

Вот она - интимная лирика 50-х годов прошлого века! Никаких тебе «тонких станов», ни «жарких лобзаний», как это было в прошлом. Просто взялись за руки и все тут.

Потом вдруг отношения между влюбленными начали осложняться. Кажется, появился соперник. Этот этап тут же нашел свое художественное отражение:

Улыбнись, улыбнись, будто все было шуткой,
Будто есть еще что-то сказать,
Я в улыбке твоей безнадежной и жуткой
Свой хочу приговор угадать!

Мы все дружно переживали за нашего приятеля и, как могли, поддерживали его, пытаясь развеять охватившее Василия предчувствие. Однако финальная развязка все же, к сожалению, наступила:

Теперь другой целует руки
И губы нежные твои,
Я буду помнить час разлуки,
Твое последнее: прости!

Вот этот цикл стихов Геннадий озвучил, создав на их основе три или четыре песни с собственной оригинальной музыкой.

Долго потом на своих посиделках мы с чувством пели эти песни, преисполненные чувством скрытой гордости за творцов этих произведений, порожденных большой любовью нашего друга.

С этим циклом песен Геннадий много раз выступал перед взрослой аудиторией у Тетечки и во время наших других выходов в свет. А однажды ему пришлось исполнить этот песенный цикл перед самим Б.Н.Ливановым, одним из корифеев изначального МХАТа. «Мило, очень мило», - сказал Борис Николаевич своим знаменитым голосом со МХАТовской модуляцией, прослушав импровизированный концерт песенного творчества собственного сына и Геннадия Гладкова.

Однако время относительно беззаботной юности подходило к концу, ускоряясь с каждой неделей, месяцем. Мы взрослели и все больше озадачивались своими индивидуальными переживаниями, сложностями, растущими ежедневно как снежный ком. Хотя встречаться мы стали реже, тесные дружеские связи не прерывались, они продолжали быть необходимыми для каждого из нас.

Назад – в будущее

С середины 50-х годов с наступлением хрущевской оттепели общая атмосфера в стране стала менее напряженной, жить стало легче и немного веселее. Молодежь все решительнее заявляла свои права не только на труд, но и на отдых. В моду стали входить праздничные вечера, которые после торжественной части с официальными выступлениями и сводного концерта заканчивались танцами под «живую» музыку. Под напором растущих требований на проведение так называемых вечеров отдыха администрация и, как тогда говорили, общественные организации коллективов школ, училищ, техникумов, институтов, научных учреждений, различных предприятий шли на проведение таких вечеров, приурочивая их к праздничным или юбилейным датам, подведению итогов социалистического соревнования, которым тогда было охвачено все и вся, досрочному выполнению плановых заданий квартала, года, пятилетки.

Удовлетворить такой нарастающий вал интереса к живой танцевальной музыке с помощью «Госконцерта» – единой государственной организации, руководившей и регулировавшей музыкально-эстрадную деятельность в стране, в том числе репертуар и гастроли профессиональных вокально-инструментальных ансамблей, было просто невозможно из-за весьма ограниченного числа самих ВИА и довольно высокого уровня оплаты их услуг, взимавшейся, естественно, «Госконцертом». Более того, репертуар таких профессиональных музыкантов состоял, как тому и положено было быть, в основном из произведений советских композиторов, санкционированных к широкому распространению, с вкраплениями некоторых популярных эстрадных мелодий восточноевропейских стран «народной демократии».

Для наиболее продвинутой части московской молодежи, до которой во все больших объемах через радиоэфир, кинофильмы, редкие грампластинки и магнитофонные записи стали доходить мелодии и ритмы таких американских и европейских исполнителей, как Л.Армстронг, Г.Миллер, Д.Эллингтон, Э.Фицджеральд, И.Монтан, Ш.Азнавур, Э.Гарнер, одних советских песен было уже недостаточно. Ведь самые прогрессивные из ее представителей уже были знакомы с композициями Б.Хейли, Ч.Берри, Маленького Ричарда и Э.Пресли. Эра монопольного господства советской эстрадной музыки, при которой джазовые композиции и роковые ритмы стыдливо именовали «быстрыми фокстротами», рушилась.

В условиях дефицита на этот раз в области индустрии отдыха, как это было типичным для нас, пышно расцвел полуподпольный рынок самодеятельных коллективов исполнителей танцевальной музыки или «лабухов», как их тогда называли. Участниками таких ансамблей обычно были музыканты-любители, зачастую просто не владевшие элементарной музыкальной грамотой. Свое место на этом рынке они завоевали не исполнительским мастерством, качественным репертуаром, а наоборот, так называемыми «хитовыми» номерами, часто неузнаваемо коверкая их при исполнении.

Власти до определенного времени сквозь пальцы смотрели на такую самодеятельность, пока позднее в выступлениях некоторых рок-групп не зазвучали нотки протестного характера. Но до этого тогда было еще далеко.

В таких быстро сколачивавшихся и так же быстро распадавшихся любительских музыкальных ансамблях мало кто мог квалифицированно подобрать репертуар для коллектива по силам имевшихся в нем исполнителей, расписать для них партии, отрепетировать, постоянно поддерживать ритм и вести мелодию исполнявшегося произведения во время выступлений, гасить неизбежных «петухов», допускавшихся музыкантами-любителями и т.д.

Иметь такого лидера-руководителя было большим счастьем для музыкального коллектива, залогом долговременного успеха и определенного материального благополучия.

Вот таким музыкальным руководителем и главным солистом-исполнителем инструментального ансамбля, вернее, ансамбля танцевальной музыки и начал работать Геннадий Гладков в свободное от учебы в химическом техникуме время.

Не тяга к призрачной мишуре шоу-бизнеса по-советски, не потребность в лишних карманных деньгах для себя вынудили Геннадия заниматься этим. Просто семье нужен был дополнительный приработок. Подрастал брат, не становилась моложе мама. И Геннадий, как всегда, никому ничего не говоря и не объясняя, поступил так, как посчитал нужным для своей семьи.

Несколько лет он был бессменным, никем не назначенным, но бесспорно признанным лидером доброй дюжины таких ансамблей, пропуская через эти коллективы десятки музыкантов-любителей, давая им навыки исполнительского мастерства, музыкальной культуры и исключительной порядочности в человеческих взаимоотношениях. Не знаю дальнейшей музыкальной судьбы большинства его бывших коллег. Но один из них – Алексей Баташов, игравший в те годы на саксофоне в одном коллективе с Геннадием, сегодня выступает как один из ведущих теоретиков джаза. Он – автор книг о джазе и его исполнителях, неизменно участвует во всех сегодняшних светско-музыкальных тусовках.

Музыкальные коллективы Гладкова в 50-е годы пользовались неизменным успехом и популярностью. Именно к нему обращались многочисленные представители общественных организаций с просьбами выступить на очередных вечерах отдыха.

Я довольно часто сопровождал Геннадия на выступлениях его групп, с удовольствием и гордостью таскал футляр с его аккордеоном. Им приходилось играть в самых неожиданных местах: в фойе клубов, вестибюлях зданий, спортзалах, школах, в каких-то подвалах, бывших бомбоубежищами.

Обычно на таких сессиях я занимал место рядом с музыкантами так, чтобы наблюдать за танцующими и одновременно слышать реплики, которыми обменивался Геннадий со своими коллегами.

Вот Гена тихо говорит своей группе: «Начали!» - и аккордами своего аккордеона задает темп и ритм исполняемого музыкального номера. Чуть позже, не прекращая играть, но несколько снижая тембр звучания своего инструмента, он кивает Коле-трубачу – мол, пора! Коля солирует. «А теперь все вместе, - шепчет он, гармонично ведя своих коллег за основной мелодией, без помарок выдаваемой аккордеоном. – Леша, вступай!» Геннадий бросает взгляд на саксофониста и вновь приглушает звук аккордеона, создавая соответствующий музыкальный фон для солиста. И так 3-4 часа напряженной работы с несколькими минутными перерывами. После таких сессий Геннадий не просто уставал, а был совершенно измотан. По окончании выступлений он никогда не предлагал сам и не разрешал своим музыкантам, получившим гонорар, каким-либо образом отметить успешно проведенный концерт. Все заработанные деньги должны были идти в семью.

Безусловно, не такие танцевальные вечера сделали Гладкова музыкантом. Он им был всегда, во всяком случае, с того времени, как начал осознавать себя личностью. Однако по определенным причинам он не разрешал себе переступать ту грань, которая отделяет музыканта-любителя от профессионала.

Не поздно ли? Хватит ли таланта, сил? А как будут жить мои? Думаю, он много размышлял на эти темы как во время своей работы на танцевальных вечерах, так и после. Каким-то образом аккумулированный жизненный и творческий опыт этих лет и незаурядное личное мужество сподвигли его на решение, которое перевернуло его жизнь и оказалось единственно правильным и своевременным.

Подававший надежду дипломированный специалист, успешно работавший на одном из московских химических предприятиях, неожиданно увольняется и усаживается за парту в Центральной музыкальной школе-десятилетке при Московской Государственной Консерватории с ребятами на несколько лет младше его. Нужно срочно наверстывать упущенное время. И начинается интенсивная учеба и еще раз учеба, сопровождаемая постоянной разработкой рук для профессиональной игры на фортепьяно, как того требовали правила этого учебного заведения.

Затем последовала Консерватория, аспирантура, преподавательская деятельность, успех и всенародное признание его как композитора.

Очень может быть, что при более благоприятном жизненном раскладе Геннадий пришел бы в большую музыку быстрее, легче, с меньшими временными потерями. Но не будем делать гипотетических предположений. Ведь судьбу не выбирают. К тому же тогда он не был бы тем, кем стал сегодня.

Если вы заметили орфографическую, стилистическую или другую ошибку на этой странице, просто выделите ошибку мышью и нажмите Ctrl+Enter. Выделенный текст будет немедленно отослан редактору